Олег Савицкий: Люди с Донбасса чувствовали угрозу украинскому языку еще в советские времена
Своим учителем, таким себе наставником в журналистике я считал Николая Прокоповича, к которому попал в отдел в одной из киевских газет в середине 70-х.
Ему в то время уже исполнилось 50, жил одиноко, был, что называется, старым и непоправимым холостяком. На все намеки относительно этого статуса он неизменно отвечал: «Холостяку везде плохо, а женатому – только дома».
Это было характерной чертой Николая Прокопиевича – любые вызовы жизни воспринимать с иронией, по-философски, любую серьезную тему в разговоре он мог свести к шутке. Он точно знал, что все перемелется, все до свадьбы заживет, а сам он до своей свадьбы не доживет. Был всегда выдержанным, ровным в своих настроениях, не любил внимания к себе.
Такой стиль поведения выдавал в нем человека, который узнал больше жизненных неудач, чем побед, но пытался не сознаваться в этом даже себе.
Конечно, выпивал и, случалось, неслабо, однако до запоя дело не доходило.
Был типичным советским журналистом – начитанным, достаточно образованным, коммунистом, немного сталинистом, как все фронтовики, но при этом разговаривал «о политике партии» почти всегда с фигой в кармане. Знал массу анекдотов на всевозможные «антисоветские» темы, мог иногда намеками что-то говорить о ленинградском деле, о Новочеркасске, о диссидентах и свих посиделках с Виктором Некрасовым, с которым в Киеве тогда больше знались выпивохи крещатицких гастрономов, чем посетители библиотек.
Такие люди, как Николай Прокопиевич, - с раздвоенным самоощущением, с умением говорить на партийных собраниях одно, а в кругу близких друзей – другое, составляли большинство советской интеллигенции в тот период застоя, и, собственно, великий и могучий СССР уже распался в их сознании раньше, чем это стало историческим совершенным фактом.
Я, зеленый выпускник факультета журналистики, был восхищен его энциклопедическим складом ума: Николай Прокопиевич мог цитировать и «Капитал» Маркса, и что-то там из трудов другого бородатого классика – Энгельса, но и мог при этом вспомнить Есенина, который «ни при какой погоде этих книг, конечно, не читал».
И когда его слушатели попадали на крючок таких рассказов, Николай Прокопиевич поражал их заключительным аккордом.
– А вы знаете, за что исключили такого-то из университета? - спрашивал он их, отстраненно держа очередную рюмку.
И продолжал:
– Тот как-то на семинарском занятии возьми да и скажи, что Ленин был в быту неряшливым человеком, потому что на краях библиотечных книжек оставлял не только нотабене, но и размазывал свои сопли, и это, мол, исторический факт.
Фронтовые воспоминания Николая Прокопиевича были довольно лаконичными, без эмоций. Воевал где-то на Южном фронте зенитчиком, кого-то сбивал, что-то прикрывал от враждебной авиации.
Однажды он рассказал, как его на войне лечили от икоты.
«Как-то после боя напала на меня икота, ну просто нет спасу. Как дурак, икаю, ребятам смешно, а у меня уже сердце, желудок начали болеть. Командир отправил в медсанбат. Прихожу, рассказываю врачу, что и как. Она пристально присмотрелась ко мне, говорит: «Снимите гимнастёрку», а сама зашла за ширму. Я разделся по пояс, стою себе, пытаюсь не икать. Врач выходит из-за ширмы, стала передо мной и вдруг одним движением распахнула полы своего халата. А сама под ним – голехонька. На мгновение прижалась ко мне и ушла опять за ширму. Уже оттуда говорит: «Одевайтесь, вы свободны». Икоту у меня как рукой сняло, понятное дело, хотя потом ночь не спал. Вот такая фронтовая медицина была».
Сам Николай Прокопиевич крепким здоровьем не был отмечен. Классический холостяцкий образ жизни привел его к инсульту в 52 года. Поскольку он был одиноким мужчиной, какая-то родня жила аж в Луганской области, то нам, его коллегам, выпало дежурить возле него в больнице. Носили передачи и даже кормили с рук, потому что очень слабым он был тогда. Отказала вся левая сторона тела, и один глаз начал косить.
Словом, вид у него был еще тот, но что значит натура, характер...
Он еле разговаривал, но когда пошло на поправку, начал нашептывать своего любимого Есенина: “Мы не знаем, твой конец близок, ли далек, ли синие твои глаза в кабаках промокли”.
Знал хорошо причину своих бед, но пить не бросил даже после инсульта. Какой-то год продержался трезво, а затем все опять покатилось по старым рельсам. Друзья-пропойцы были всегда начеку, и уже даже окружающие бомжи начали заходить в редакцию, зная, что где-то здесь можно выпить с одним чуваком. А тот лишь переключился с крепких вин на водку, потому что ко всем болезням ему еще прибавился диабет.
Мне жаль было видеть, как еще не старый человек доводит себя до могилы, но он сам был себе хозяином, и это тоже необходимо было правильно воспринимать, как и все его чудачества.
И только в одном я не мог с ним согласиться принципиально. Как-то в разговоре он бросил фразу, что, мол, украинский язык обречен на исчезновение – рано или поздно.
Нужно сказать, что Николай Прокопиевич был уроженцем Донбасса, вроде бы из Луганской области, россиянином по национальности. Но журналистом был вполне украинским, точнее советским украинским. Собственно, при коммунистах абсолютно подавляющая часть газет в Киеве выходили на украинском. И они имели тиражи, читателей, имели, соответственно, штаты журналистов, которые, несмотря на свои национальности, умело владели украинским (лучшим литредактором у нас в редакции была Елизавета Аркадиевна, потом она выехала на Брайтон-бич). Вот такие гримасы советского социализма.
Следовательно, Николай Прокопиевич вполне свободно владел украинским – письменным и разговорным. Вполне уважительно относился к украинской литературе, знался с некоторыми из украинских писателей, нередко кое-кто из них заходил к нему в редакцию «в размышлениях что-то выпить», и нам всем было интересно с ними общаться.
Но в языковом вопросе я его не понимал, и потом, бывало, заводил с ним споры.
Я сам вырос в русифицированном Киеве, где украинским пользовались, как кто-то метко сказал, дворники и академики. Но существовала междунациональная толерантность. Хорошо помню, как в те годы, например, украинская эстрада была действительно украинской, эти песни звучали на улицах, во время застолья. Кстати, на днях смотрел передачу на московском телеканале НТВ, и там известный артист Олег Марусев вспоминал, как он в 60-ые годы приехал в Киев в роли конферансье со знаменитым оркестром Эдди Рознера и вел концерт на украинском языке, еще и процитировал стихотворение – что-то о «берегах Днепра и Волги». Можно ли представить себе сегодня, чтобы московская попса вспомнила в Киеве, что приехала на гастроли все-таки в независимую Украину?
Следовательно, тогда языковой вопрос меня не очень обходил. А вот мой старший опытный коллега что-то чувствовал в тот застойный период. В начале 70-х Украину накрыла очередная волна арестов диссидентов, а главный коммунист УССР Щербицкий на очередном съезде КПУ впервые прочитал ритуальный отчетный доклад на русском, а не на украинском.
Николай Прокопиевич, этот доморощенный философ, очевидно, знал, что когда при власти конъюнктурщики и циники, люди с двойной моралью, то любое дело может оказаться под угрозой, даже существование супердержавы. Он не дожил до распада СССР (умер, едва выйдя на пенсию, на 62-ом году жизни) и, соответственно, не видел, кто и как строит независимую Украину.
...Я вспомнил своего давнего коллегу, когда услышал слова советника президента, руководителя управления по гуманитарным и общественно-политическим вопросам АП Анны Герман о том, что она «тревожится за будущее украинского языка, потому что видит, что не только за эти два года, но и на протяжении последних 20 лет сфера его употребления непрестанно сужается».
И могу лишь надеяться, что в этих ее словах нет ни капли конъюнктуры, личного расчета, а есть ощущение угрозы, которая висит над всеми, кто считает себя украинцем. Даже если они работают в стенах президентской Администрации.
Олег Савицкий
