Хочешь не хочешь, а у того, кто повзрослел в СССР, слово «союз» в сочетании с названиями стран бывших республиками, тянет за собой совершенно определенные ассоциации. Прилагательное «таможенный» не спасает. У инициаторов единения слова современные, но музыка – старая. Пафос нот подкрепляется адекватностью идеи о навеки сплотившей нас Великой Руси. Не берусь судить об экономических выгодах очередного после СНГ симбиоза, но помню, почему распался СССР. Как раз в декабре ему бы исполнилось 90. Круглая дата недалекой истории одним ест глаза искренними слезами ностальгии, других наполняет восторгом исчезнувших страхов и стыда. Советский Союз, как зубной протез – у каждого свой, и многим не нравится, когда предмет личного пользования попадает в чужие руки для пристального изучения. Тем не менее, к нашей недавней истории придется возвращаться. Спустя 21 год после Беловежских соглашений полезно оценить гуманитарные результаты краха империи. Да и вообще – разобраться в парадоксах «новой формации» и «новой исторической общности», превратившихся в пшик. Не окажется ли такой же призрачной идеей этот новый customs union? И если уж приглашают come back – стоит вспомнить былое.
Первое, что бросается в глаза – время нейтрализации продуктов распада СССР оказалось, как у цезия, растянутым и неопределенным. Взрывом августовского путча 91-го разбросало союзные республики, раскололо КПСС, смешало элиты, но огромная амеба, созданная Ильичем, разделившись, сохранила свою сущность в каждой новой особи. За исключением Прибалтики и одно время Грузии, простейший организм попал в пригодную для выживания среду. Если не вдаваться в глубины политологического анализа, просто отделив принципиальные вещи от незначительных, то за пестротой современного бытия легко разглядим серую шинель, из которой все мы, вроде бы, пытались выйти, но не так и смогли.
Как и после ленинского декрета, не принадлежит хозяину земля, все так же поперек нашего движения мчатся кортежи начальников, взявших на себя право все решать без учета мнения народонаселения. Там, где не говорят на украинском, в ходу гегемонистское обращение «товарищ», или гендерное – «женщина», «мужчина». Квартирный вопрос и неряшливость мест общественного пользования продолжают портить имидж и отношения. Толпы мужчин в самом соку и расцвете лет мечтают о государственной опеке, искренне стремясь получить от нее беззаботную жизнь с гарантированным трудоустройством. Живы надежды на бесплатные газ, воду, электроэнергию, медицину, учебу и отдых. И не без оснований: ведь лучшим представителям народа удалось реализовать коммунистическую мечту о полной халяве. Почему нельзя всем остальным? Детей, как и их отцов, потянуло служить Родине на таможне, в милиции, СБУ, налоговых и других полезных для карьеры и кошелька органах…
Но есть и перемены. На втором месте табеля о рангах (первый у нас, по традиции, – всегда за чиновниками, хотя изначально в нем подразумевались рабочие и колхозники) оказались предприниматели – одинаково чуждый народу и власти элемент. Бандиты, будто по правилам игры в «монополию», прикупили престижные фишки общественной системы. Теперь везде для них открыты двери. На улицах городов появилось столько автомобилей, сколько планировали при коммунизме. А красивые дома, европейские рестораны, торговые центры и бензоколонки иногда вызывают подозрение в принадлежности родному отечеству.
Правда, окраинный пейзаж столицы и продвинутых областей быстро возвращает в реальность. В ней и на островах благополучия продолжают действовать нищенские стандарты эпохи советского социализма. Вроде одного пальто на семь лет, нескольких граммов рыбы в неделю или вечно откладываемых законов о частной собственности и оплате труда… Была в Союзе такая шутка: вы делаете вид, что платите, мы делаем вид, что работаем. Формула актуальна и сейчас. Несмотря на изощренную изворотливость частного капитала в попытках заставить наемный персонал вкалывать, получается это только у тех, кто, рискуя свободой, подбрасывает стимул в конверте. Иначе все остается, как «тогда». На «белую» зарплату и обычную пенсию живут только отверженные и заслуженные. Поэтому перманентно возникающие правительственные обещания обеспечить население рабочими местами не ассоциируются с достатком. Бывает даже выгоднее не работать, чем тратиться на обеды и проезд к месту пребывания трудовой книжки (того же пережитка старого строя).
Откуда берется страшная сила инерции совка, заставляющая страну и всех нас сохранять неподвижность в пространстве? Почему мы, вооруженные технологиями XXI века, отсылаем с айфонов фотографии заброшенных сел знакомым в Европу и Россию, но не можем избавиться от колдобин, темноты и запустения, по примеру немцев, победивших послевоенную разруху несмотря на проигрыш в войне? Мы мчимся на их, немецких авто по селам и райцентрам, где слились в одну постановку человеческие драмы времен крепостного права, феодализма и колхозной действительности. И мы продолжаем верить в тайну рокового треугольника, накрывшего страну, где законы природы и экономики работают не так, как везде на планете. Если не хотим учиться у немцев, так почему не следуем примеру большевиков? Те за двадцать лет белый свет перелицевали, а мы третий десяток размениваем на осмысление пути.
Наверное, можно найти объяснение всему, что произошло и происходит с нами. Но кого впечатляют слова шлягеров на заезженных пластинках про плохие реформы, косную вертикаль власти, несправедливое расчленение полномочий и прочие плоды селекционных испытаний? Теория суха, господа, на практике все принадлежит коммунальному монстру с его проржавевшей инфраструктурой и переименованным в госадминистрации типовым зданиям райкомов и обкомов. В их чревах созидательная роль государства и патерналистские настроения граждан воплощаются лишь во всеобщие хождения за справками и разрешениями. И если при социализме эта процедура была издевательством в чистом виде, то сегодня к ней добавился еще и коммерческий интерес. Обогащаем страну мучениями.
Около 40 лет приезжаю к своим родителям в райцентр, где окончил среднюю школу. Тот же вокзал и та же фигура героя революции на площади. В парке напротив вокзала, как и в мои школьные годы, блестя новой бронзовой покраской, указывает путь гипсовый Ильич. Еще дальше – ничуть не изменившаяся моя школа. Только отобрали у нее добрую половину двора. Напротив – тубдиспансер с покосившимися заборами и оконными рамами, сделанными еще военнопленными немцами и румынами. И названия улиц не изменились: Розы Люксембург, Клары Цеткин, 50 лет Октября… Все знакомо «до слез и припухших детских желез». Заметные перемены – бесконечные магазинчики, лавки и забегаловки, прилепленные, где только можно, да возводящийся церковный храм из красного кирпича, затмевающий золотом и размерами невыразительный провинциальный простор. Порадоваться бы, что духовное, наконец, возвысилось над бренным, но мешают снесенные и разваливающиеся очаги культуры да руины последнего кинотеатра. Сахарный завод остановился, завод ЖБИ разобрали на металлолом, остов бывшего мясокомбината, консервы которого мне попадались в самых дальних командировках по Союзу, напоминает огромный бетонный дзот, из которого выбили неприятеля. Город словно вернулся в доиндустриальную эру. Единственный сохранившийся источник социальной и предпринимательской деятельности – местный рынок, куда по обычаю люди ходят не только за покупками, но и за новостями, сплетнями и прогнозами. Местная районная газета, когда-то пытавшаяся конкурировать в области свободомыслия с базаром, потихоньку перешла из лагеря правдивых и голодных в стан регулярно питающихся и объективных. Теперь на страницах удобного формата печатают обычный бюрократический контент плюс немного рекламы и платных поздравлений для премиального фонда.
Облик, нутро, нравы – все здесь наводит на невыгодные противопоставления между «сегодня» и «вчера». Что устраивало население – исчезло, что раздражало – осталось без изменений. Вот почему коммивояжеры, торгующие коммунистическим неликвидом, с удовольствием едут в город моего детства, забрасывая его бесплатным рекламным мусором. Ведь на фоне разрушенных заводов легко строить планы по складыванию утерянных паззлов в очередной нерушимый или хотя бы таможенный Союз. Но простые ответы на сложные вопросы бывают только в сказках и политических ток-шоу. А жизнь людей, и тем более городов, пестрит миллионами оттенками, различимых человеческим глазом, и часто подробности мозаичного бытия невозможно рассортировать по ящикам со знаками «плюс» и «минус». Это хорошо понимаешь именно в малых городах, где, если верить статистике, проживает треть населения страны, и где прошлое особенно цепко удерживает украинцев. Оно здесь сильнее настоящего. Идешь по улицам, как плывешь по реке памяти: «Когда это было? Во сне? Наяву?».
С точки зрения гражданина, взаимоотношения с государством «тогда» напоминали неравный брак неопытной девицы с искушенным и ревнивым до безумия сутягой. СССР никого не отпускал от себя – ни человека, ни народ. Все давал из своих рук, если не за любовь, то – за лояльность. Докажи, что верен ему – и получишь образование, медицинское обслуживание, работу и промтоварно-продуктовый паек. Небогатый, но все – почти даром, только отвечай взаимностью на домогательства к чести и достоинству. Не имей своих убеждений – тебе уже написали их – только конспектируй. Можешь выбрать кого хочешь, но лишь государство и приравненная к нему партия могут определить претендентов. Верь в кого хочешь, но в церковь не ходи, и портретами пролетарских богов украшай кабинеты, товарищ! А станешь вертеть носом и строить из себя умного – будешь вечно работать истопником в кочегарке или других местах, где разрешено терпеть инакомыслящую рабочую силу. Вот такая была альтернатива. Впрочем, почему была? И сейчас, ограничив свои запросы минимальным количеством материальных благ и сторонясь гражданских компаний, автоматически получаешь почти полную гарантию спокойной жизни, как в благодатной соседней стране, маленьком прототипе Союза.
Конечно же, когда идол рухнул – народ ликовал и думал, что теперь колбаса из местного мясокомбината не будет уходить за пределы района и жить станет легче. Но, увы, вместе с колоссом обломились и его дающие руки. В моем городе сократился на три тысячи офицеров и прапорщиков крупный гарнизон, который тратил свою зарплату на местном базаре. Потом конъюнктура, конкуренция и логистика (слова, неведомые в кабинетах начальников) сделали нерентабельными заводы, кстати, устаревшие еще на стадии проектирования. И пошло, и поехало. Собственность делили сначала в Киеве, оставшуюся – в области, нижним уровням достались крохи. Едва хватило на местную власть: прокуроров, милиционеров и олигархию районного масштаба, да и то, пришлось делиться с вышестоящими структурами. В результате предопределенной информационной и физической отстраненности от закладки фундамента новой жизни, горожане райцентра пролетели по всем статьям. Их сельским коллегам хоть земельные паи достались, а здесь – ничего, кроме четырех стен, которые и продать-то некому. Будь у моих земляков хоть зачаточные навыки самоорганизации, они бы сумели отстоять свое. Но система приучила ждать команд. Если они раздавались, народ выходил на субботники или митинги. А если нет, то даже расчищать дорожки от снега никто не вызывался добровольно, надеялись на солдат и дворников.
По укоренившейся привычке получать от власти свой гарантированный минимум благ за лояльность, жители моего города детства не требовали перемен, не выходили на улицы, и не выкрикивали радикальных лозунгов. Они мирно жаловались друг другу на базаре и ждали момента истины. Напрасно. Их покорность судьбе не растрогала тех, кто вчера был никем, а сегодня стал хозяином базара, заправок, аптек, магазинов – всего того, что способно превратить пенсионные и социальные крохи большинства в частный капитал избранных. Эпиграфом долгого периода привыкания горожан к новой власти стала фраза одного из литературных персонажей: «денег у меня нет уже целую вечность». Она произносилась всякий раз, когда горожане просили и требовали что-то сделать, починить, наладить, построить, проложить и пустить. И вот, во время очередного обострения ситуации с недееспособными верхами и жаждущими порядка низами, произошла перезагрузка системы. Жители моего города детства усвоили: от власти (а она мало изменилась в лицах и повадках за все 20 лет независимости) не дождешься ни реформ, ни других перемен, к лучшему. Тогда они принялись искать покой и счастье в воспоминаниях, вновь и вновь перелистывая лучшие страницы жизни. В ностальгию затянуло, как в трясину. Дедушек и бабушек, смотрящих по телевизору записи трансляций съездов КПСС, (кто бы мог подумать, что такое возможно) дядей и теть, голосующих за немыслимые проекты реставрации Союза, и их детей и внуков, выставляющих на лобовых стеклах автомобилей портреты Сталина. Власть, как и подобает, возглавила процесс переживаний о былом, видя в нем прекрасную возможность приобретения электоральной лояльности за гораздо меньшие средства. Зачем заново строить развалившиеся дома культуры, кинотеатр и стадион, если находиться в центре эмоциональных переживаний и фобий горожан – результативно и дешево? Это каждый политолог знает. А где, как ни на массовых гуляньях, раскрываются душа электората!
Поскольку возрождать 7 ноября было неловко, в моем городе установили следующую иерархию праздников. Теперь самые массовые торжества проходят в день самого города, определенного почему-то вехой социалистической истории, хотя в хрониках поселение упоминается со времен царя Александра-Освободителя. Второй по значимости – праздник со слезами на глазах. Это когда «возвратившие правду истории и страну народу» партийные функционеры едут на мерседесах, увитых гвардейскими ленточками, смотреть салют, за который собрали у бизнесменов втрое больше денег, чем он стоит. Воскресенье Христово как то слилось с Первомаем по характеру разговения прихожан на природе и общего музыкального фона. В учреждениях и конторах (заводы и фабрики не вернулись со страной и правдой истории) ранней весной продолжают торжественно славословить в адрес женщин-тружениц. Сколько себя помню, вижу их с лопатами и кирками «ремонтирующими пути» в городе, где улица 8 Марта ведет к дому моих родителей.
Раньше жители городов строили коммунизм. Такая была установка партии, общая цель и правило формулировки ответов, если спрашивали, чем занимаешься. Теперь никто не заставляет говорить «как положено», президенты по райцентрам не ездят, и разучивать ответы нет смысла. Но, все-таки. Что строят в городе моего детства? С коммунизмом не вышло. Тут это тридцать лет назад поняли. С капитализмом тоже не получилось. Такой факт прояснился совсем недавно. В моем городе почти не осталось людей рабочих профессий, разве пару десятков сварщиков теплотрассы обслуживают. Вот и получается, для горожан, кроме строительства социализма других занятий нет, и предложи им снова вернутся в Союз – пойдут не глядя. Ведь не случайно застывшее отражение большой конструкции, некогда очертившей границы жизни и характер мировоззрения, проступает сквозь черты современности. Так бывает в старых стенах цехов новых предприятий, где под слоями свежей краски все еще читается «Труд твой и мой – Советской стране родной!» Прочтешь, и сердце екнет. Авторов лозунга и самой конструкции всеобщего счастья давно нет, а отражение живет, и в нем есть дьявольская черта эпохи призраков, не ушедших в тот мир и продолжающих волновать этот.
Александр Прилипко
