На краю бездны (памяти Леонида Киселёва)
Я постою у края бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске,
Что все на свете — только песня
На украинском языке.
Красоту и силу этих стихов 17-летнего киевского поэта, умершего в 22 года в 1968 году, может почувствовать всякий, кому медведь не наступил на ухо. Но настоящие поэты живут не только своими чувствами и впечатлениями от окружающей действительности, а и культурой многих, если не всех, народов и времён. Они, поэты (часто — непостижимым образом) вбирают её, культуру, в себя и переплавляют, чтобы получились собственные слитки. Когда тебя хватает, чтобы это заметить, испытываешь дополнительное наслаждение.
Что, наконец, подсмотрят очи зорки?
Что, наконец, поймёт надменный ум
На высоте всех опытов и дум,
Что? Точный смысл народной поговорки.
То — Леонид Киселёв, а это — Евгений Баратынский. Между ними пролегло столетие с лишним, в котором был такой первый читатель Баратынского, как Пушкин, объяснивший, что к чему у этого поэта: французская эпиграмма, развёрнутая в произведение искусства.
Просто поразительно! «Старательно мы наблюдаем свет / Старательно людей мы наблюдаем / И чудеса постигнуть уповаем: / Какой же плод науки долгих лет?» — так начинается стихотворение Баратынского. Мы видим поэта на светской тусовке, среди постылых рож и масок. Примерно в такой же обстановке тоскует, прежде чем произнести свою высокую эпиграмму, и Киселёв:
И в комнате, где как батоны,
Чужие лица без конца,
Взорвутся черные бутоны —
Окаменевшие сердца.
Он рос как большой русский поэт, когда вдруг перешёл на украинский язык, не задумавшись и не затруднившись вслух объяснить, что с ним случилось. Невольно вспоминается, что и Тарас Шевченко удивлялся, почему он, обрусевший в Петербурге молодой художник, ни с того ни с сего стал писать украинские стихи. Пути поэтов неисповедимы. Одессит Владимир Жаботинский вступил во взрослую жизнь как большая надежда русской литературы, чтобы вскоре уйти в еврейскую, в идиш — к горькой досаде Куприна и других тогдашних русских величин.
Это вещь загадочная. Есть, видимо, связь между складом души чуткого к слову человека и языком. Это сложная связь. Выбирает близкий ей язык, конечно, душа, но для этого он должен отчётливо, весомо существовать и быть таким же тонким инструментом.
Лингвистам, чтобы тот или иной язык признать самостоятельным, нужны известные, совершенно чёткие и устойчивые основания. Они давно выявлены и общепризнаны. Современная наука утверждает, кроме того, что одним из решающих оснований является мнение самих носителей языка. Если хорваты, например, считают, что их язык самостоятельный, то это так и есть, хотя он почти ничем не отличается от сербского. А вот мнение сербов о хорватском не имеет никакого значения.
К чему мы ведём, наверное, уже ясно. Между украинским и русским разница неизмеримо больше. Но если бы не было даже никакой разницы, для признания украинского самостоятельным было бы достаточно украинской уверенности в этом. Нам уже приходилось говорить о примечательной судьбе такого понятия, как «общерусский язык». Для Шевченко, Драгоманова, Потебни оно существовало. Существует оно и для всех, почти без исключения, нынешних россиян. А для украинцев наших дней — нет, не существует. И этого достаточно, чтобы констатировать его естественную смерть, вызванную возобновлением исторической жизни Украины двадцать лет назад.
Такова сила национально-культурного чувства. Именно оно — в самый разгар тотальной русификации Украины! — подсказало Леониду Киселёву пробирающее до костей поэтическое преувеличение, что «ВСЁ НА СВЕТЕ — только песня / на украинском языке».
Анатолий Стреляный, Комментарии
