Владимир Познер: Происходящее в России – признак неуверенности и нервозности
Владимир Познер: Происходящее в России – признак неуверенности и нервозности

Владимир Познер: Происходящее в России – признак неуверенности и нервозности

21:27, 25.03.2013
21 мин.

Накануне снежной бури в Киеве легендарный советский и российский тележурналист Владимир Познер рассказал, чем ему понравился украинский премьер Николай Азаров, о проблеме национализма в РФ и о том, при каких обстоятельствах он уедет из России.

Познер прибыл в столицу Украины получить приз национальной премии «Человек года» - «За беспрецедентный вклад в международную журналистику и беззаветное служение идеалам профессии». 79-летний ведущий (столько ему исполнится 1 апреля) уверил, что не ожидал подобной награды и весьма польщен, после чего час отвечал на вопросы киевских журналистов. УНИАН предлагает читателям наиболее интересные ответы телезвезды.

Украина присвоила вам звание «человека года», а кого вы сами могли бы назвать человеком года в Украине, России и мире?

Я, пожалуй, затрудняюсь с ответом. В России я вам не могу сказать, что есть какой-то человек, которого я мог бы назвать человеком года. Такая премия существует, кстати, и в России, не общенациональная, но разные организации, разные журналы, в частности, JQ, выбирают раз в году человека года. Это, конечно, очень мило, но, на мой взгляд, не соответствует названию. Все-таки человек года должен что-то сделать такое реальное, а я сейчас в России такого не вижу. Про Украину я не могу сказать, потому что я недостаточно знаю. В мире…  У меня такое ощущение, что мы живем в такое время спада, спада вообще… Человечество развивается по синусоиде, есть моменты очень высокого какого-то проявления, а есть такие годы, ничем особенно не привлекающие внимание. Мне кажется, что мы живем именно в это время. Я просто не вижу людей ни в политике, ни в экономике, ни в литературе, ни в искусстве, которые являются вершинами. Поэтому на ваш вопрос, к сожалению, я вынужден сказать, что не могу никого назвать.

Видео дня

Вы встречались в своей программе с премьер-министром Украины Николаем Азаровым. Какое впечатление он произвел на вас?

Вообще, он произвел очень хорошее впечатление на очень многих российских зрителей. Были многие, которые писали: вот бы нам такого премьер-министра.  И на меня он произвел хорошее впечатление. Он человек умный, человек, умеющий выражать свою точку зрения, ведь, когда имеешь дело с политиком, в принципе, ты должен понимать, что если он пришел к тебе в программу, он пришел ведь не просто так, не потому что он хочет показать маме, как он прекрасно выглядит. Любой политический деятель, особенно на этом уровне, взвешивает: а для чего я иду? У него есть цель. У меня тоже есть цель. Он хочет меня использовать для своей цели, а я его. Это правила игры. Так вот он (Николай Азаров), на мой взгляд, добился своей цели. По крайней мере, в России, я не знаю, как в Украине. Но это (программа)  было сделано для российского зрителя. Он человек взвешенный, спокойный, признающий какие-то проблемы серьезные, вместе с тем довольно жестко говорящий о том, что его не устраивает в отношениях с Россией. То есть, он произвел очень хорошее впечатление, чего я не могу сказать о всех политических деятелях, с которыми я имел дело.

В вашей книги «Прощание с иллюзиями» вы очень много говорите о вашем понимании того, кто такие американцы, русские, евреи. Вы можете озвучить ваши понимание того, кто такие украинцы?

Когда я дела фильм об Италии, будучи в Неаполе, я смог получить интервью у бывшего члена Коморы и я его спросил: вы когда-нибудь кого-нибудь убивали? На что он ответил: следующий вопрос. Я подумал, что он меня не понял и повторил. Он пристально посмотрел на меня и повторил: следующий вопрос. Он не захотел ответить. И я не знаю, как ответить на ваш вопрос. Я, конечно, очень плохо знаю Украину, не жил среди украинцев. Я только знаю, и это, конечно, сейчас не вызовет никакой любви ко мне, что в лагерях сталинских среди надзирателей было очень много украинцев. Это я знаю точно. Говорит ли это о характере? Не знаю, не могу сказать. Я знаю, что украинцы поют много и замечательно, едят вкусно, что прославились, в частности, борщом. Некоторые вещи меня удивляют в Украине, но это не относится к характеру. Например, сегодня в гостинице, где я живу, мы пришли в ресторан. Подходит очень милая официантка и говорит мне на русском языке: вам меню на английском или на украинском? Я спросил: а на русском? Она засмущалась и говорит: а на русском у нас нет. Ну, странно, в Италии почти в каждом ресторане на русском есть. И в Германии на русском есть, а здесь нет. Я не очень понимаю, что это такое. Или когда Гоголя переводят на украинский. Это тоже странно. Я не знаю, насколько украинцы националисты. В России есть проблема с этим, там высокий уровень шовинизма, национализма, отсутствия толерантности к людям другого цвета кожи. Это проблема, в Москве это проблема. И люди приехавшие, условно говоря, гастарбайтеры, чувствуют себя не очень спокойно. Какая ситуация здесь, я не знаю. Поэтому, будем считать, что я не ответил на ваш вопрос.

Вы говорили о национализме в России. Для Украины эта проблема тоже актуальна, немного в другом ключе, правда, не так, как в Москве.  Как вы думаете, почему в наших, интернациональных, в общем-то, государствах бывшего Советского союза, это явление имеет место?

Это очень серьезный вопрос. Я могу вам только сказать, что когда была Российская империя, то страна не делилась на национальные административные единицы,  не было татарской губернии, грузинской губернии и т. д. Такого не было. Вообще не подчеркивалась национальность. Кроме евреев. Там была черта оседлости. Это особое дело, это исторический антисемитизм  в России. Но когда к власти пришли советы, то, возможно, в надежде как-то исправить и вернуть какие-то права национальным меньшинствам, решили по-другому это все организовать. Это была идея Ленина и дальше она, конечно, развивалась Сталиным. И страна была поделена именно по национальному признаку. Если кто помнит, тогда во внутреннем паспорте был пятый пункт – национальность. Так постепенно психологически гражданство уступило место национальности в смысле важности. Если вы спросите человека с американским паспортом, который живет в Америке: ты кто? Он ответит, что он американец. И, может быть, добавит, если вы будете очень копать, что ирландского происхождения. Если вы спросите чернокожего француза с острова Мартиника: вы кто? Француз, у него французский паспорт, он это так понимает. Я не знаю, как в Украине, но в России никогда не скажут – русский, если не русский по национальности. А так скажут – татарин, чеченец и т. д. Это разделяет людей, а не объединяет. Подчеркивание национальной принадлежности. Я вам могу сказать, как бывший биолог, что кровь не видит национальности. Если вы возьмете кровь у татарина или у русского и попробуете определить, чья она, вы не увидите. Важна группа крови, а не национальность. Но этот националистический момент очень сильно действует. И ничего не делается, чтобы от этого избавиться. Никаких ни по телевизору, ни в школе, нет попыток каким-то образом снять этот момент. Поэтому это живет и живет все больше и больше. Это очень тяжелая вещь, и я думаю, что это, может быть, самая главная проблема Российской Федерации, потому что это стимулирует центробежные силы, а не центростремительные. Уйти, уйти, а не быть частью. Опять-таки, я не знаю, что в Украине, но в России это очень серьезная проблема.

Какой вы видите Россию через 10 – 15 лет? Что с ней будет? И что вам не нравится из того, что там  происходит?

Насчет того, что будет – когда я был более молодым, у меня был такой хрустальный шар, в который я заглядывал и точно знал, что будет. Потом я его потерял, и с тех пор не знаю. Я не то, что не знаю, что будет в России через 10 лет, я не знаю, что будет через год. Поэтому вы меня не спрашивайте, пожалуйста. Что мне не нравится,  это не имеет никакого значения. Вот вы, мои коллеги, иногда отличаетесь тем, что  выдергивая слова человека,  выносите их в заголовок. «Познеру не нравится то-то…»… Какое это имеет значение – нравится или нет что-то Познеру? Это же глупости все. Поэтому я стараюсь отвечать как можно более понятно и более что ли беспристрастно по возможности.

Тогда вопрос не о будущем России, а о том, что происходит сейчас: проспект Сахарова, Пусси Райот, 6 мая, Рамазан Кадыров, казаки, нападения на музеи и выставки… Это все что и почему?

Это – на мой взгляд, и есть один из показателей той самой синусоиды, о которой я говорю. Это признак неуверенности, некой растерянности, это выражение страхов неких, некоторой, даже я бы сказал, истерии, связанной с не очень хорошим понимаем, а как идти дальше и куда идти дальше. Идет поиск каких-то вещей, которые объединят страну. Во время Великой отечественной войны Сталин вернул русскую православную церковь, считая, что она может играть объединяющую роль в войне против немцев, ведь до этого церковь, можно сказать, была совсем уже убрана. Сейчас мы тоже видим возвращение русской православной церкви и всего, что с ней связано. Ведь казаки – это все же оттуда. И для меня это все – свидетельства растерянности и неуверенности. Может быть, я ошибаюсь. Ну, а что Пусси Райот? Предположим, их поведение в церкви действительно оскорбительно для людей верующих. Ну да,  это хулиганство. Ну,  дайте по 15 суток, как положено. Но сажать? Приравнивать это к уголовному преступлению?.. А ведь многие требовали еще более того – 10 лет, 15 лет. Это совершенно поразительная вещь. Это говорит о состоянии умов, очень странном и неустойчивом, и в тоже время уходящем в крайности. Это все – плохие признаки. Когда я позволил  себе оговориться и назвать Государственную Думу государственной дурой, то ведь реакция была ну просто совершенно несоответствующей. Я, конечно, очень гордился, что хотят принять закон моего имени, ведь мало есть людей, у которых есть закон их имени, его так и не приняли, правда. Но ведь это же было удивительно совершенно. Это говорит о большой нервозности. Если ты спокоен и силен, то на эти вещи ты вообще не обращаешь внимания.

Кого вы бы хотели видеть  гостем своей программе, но в силу каких-то причин не смогли пригласить?

Ну, я бы хотел Путина увидеть. Я пытался несколько раз, но пока безрезультатно. Я бы хотел патриарха Кирилла увидеть. Это из россиян. Ну, и там есть целый ряд других. Например, Ахмадинежада. То есть, в основном, политиков. Но номер один для меня сегодня в качестве гостя – это Путин.

Как вы считаете, должны ли быть рамки у свободы слова и у того потока информации, который мы сейчас имеем?

Где-то в конце 20-ых годов один из членов Верховного суда Соединенных штатов Америки высказался примерно следующим образом: человек не имеет право кричать «пожар!» в битком набитом кинотеатре только потому, что он хочет кричать «пожар!». Это ограничение свободы слова? Да. Это ограничение называется ответственность. И вообще, свобода связана, прежде всего, с ответственностью. Самый безответственный человек является самым несвободным. Это раб. У раба нет ответственности. Ответственность у его хозяина. Сам раб не решает ничего. Самый свободный человек – самый ответственный. Он отвечает за то, что он делает и за то, что он говорит. В этом смысле должны быть рамки. Но только в этом смысле. А в России больше существует понятие воля – что хочу, то и ворочу. И что хочу, то и говорю. И когда говорят, что вы не имеете право кричать «пожар!» в битком набитом кинотеатре – «а я хочу!». А если нельзя, то у меня нет свободы слова... Это понимание свободы слова ни к черту не годится. И не имеет ничего общего со свободой слова. А вот если человек ответственен, понимает, что он делает и отвечает за это, то никаких рамок быть не может.

Как вы считаете, вытеснит ли Интернет телевидение и уйдет ли в него вся журналистика?

Что такое все-таки блоги, интернет? Это какая журналистика? Это высказывание мнения. Вот что это такое. Может быть мне интересно ваше мнение, может быть нет, но я не получаю из него информации. Это не будущее журналистики. Это совершенно точно. Когда в свое время появилось кино, то все сказали, что театру конец. Они ошиблись. Когда появился телевизор, все сказали, что кино – могила, но  тоже не получилось. С Интернетом так же – говорят, что никто не смотрит уже телевидения. Смотрят. Другое дело, что в России, например, люди наиболее продвинутые перестали смотреть на федеральных каналах новости. Потому что это не новости, это совсем другое. Но это не значит, что это конец  журналистики, это значит, что то положение, которое сегодня имеется, пожалуй, оскорбительно для думающего человека,  который хочет получить реальную картину происходящего. Поэтому я думаю, что журналистика останется журналистикой. Да, возможно, что некоторые печатные издания перейдут в Интернет, как журнал Newsweek еженедельный, который был очень известным в Америке, перешел целиком, его больше нет в печатном виде. TIME еще есть, а Newsweek не смог с ним конкурировать. Но это все равно журнал, а не блог. Интернет не вытеснит телевидение. В этом я абсолютно убежден. Я даже думаю, что в будущем нас ждет телевидении, которое уже описывалось в фантастике. Когда у вас дома экран  огромный на всю стену, и вы, надев некий аппарат, не только смотрите, но и входите в телевидение, и становитесь частью действа, там происходящего. Я думаю, это вполне реально.

Сегодня, как в России, так и в Украине, подавляющее количество средств массовой информации превращаются в машины по рекламе определенных политических сил, которым симпатизирует собственник или от которых он зависит. Как в такой ситуации журналисту остаться честным? Менять профессию или уходить в Интернет?

Это очень такой правильный вопрос, о котором я думаю, наверно, каждый день. Опять-таки, я ничего не могу сказать о ситуации в Украине, хотя некоторые мои коллеги, работавшие ранее в средствах массовой информации в России, они вам хорошо известны – Евгений Киселев, Савик Шустер, Павел Шеремет – работают теперь в Украине, видимо, обнаружив, что им здесь проще. Но  комментировать я тут не могу ничего. Что касается ситуации в России, то, действительно, положение непростое, я бы даже сказал, очень сложное для журналиста, особенно для журналиста, работающего на федеральных телевизионных каналах. Вообще,  отношение к свободе средств массовой информации со стороны российских властей довольно циничное и сводится к тому, что, чем меньше аудитория, тем свободнее можно писать или говорить, чем меньше вы влияете на общественное мнение, тем больше у вас свободы. Есть определенные средства массовой информации, которые играют роль свистка, в который выпускается пар, ну, скажем, «Эхо Москвы» – довольно яркий пример. Но когда речь идет о федеральных каналах, то есть, о Первом канале, о втором, о четвертом – то здесь совершенно другая ситуация. Они, на самом деле, – инструменты, которые используются, призванные поддерживать и продвигать те идеи, которые считаются правильными с точки зрения властей, или не говорить о вещах, о которых власть не хотела бы, чтоб говорили. При этом нет цензуры в том, советском понимании этого слова, когда был главлит, и надо было туда приносить свою статью или свой комментарий, чтобы получить штамп, без чего нельзя было выйти в эфир или в печать. Этого, конечно, нет, но есть совсем другое. Есть телефон, есть совещания еженедельные и, конечно, есть самоцензура, когда человек говорит себе: зачем мне рисковать? При чем, риск не тот, что был когда-то, когда-то могли и посадить, а еще раньше – расстрелять. Сейчас, конечно, не так, но потерять работу можно. А у вас семья и надо как-то поддерживать ее, в этот момент самоцензура вступает очень сильно. Так вот, каждый человек должен сделать выбор, он должен понимать, что, где бы он не работал, в любой стране, у частного хозяина, у государства, ему все равно придется пойти на компромисс. Весь вопрос в том, какой компромисс. Если это связано с предательством своего «я», своего нутра, человек тоже должен это понимать. Он может выбрать это и у нас есть журналисты, которые это выбрали. Потому что так проще. Я, опять же, фамилии называть не буду. Оставаться журналистом, то есть человеком, который не занимает ничью сторону, который только думает о том, чтобы сделать так, чтобы его читатель или его слушатель, или его зритель, получал максимум информации, не точку зрения этого журналиста, а именно информации – это очень трудно. Я нахожусь в привилегированном положении, потому что у меня есть определенная репутация, есть определенный авторитет, потому что я за годы жизни все-таки заработал достаточно, чтобы не бояться, что меня уволят, и я окажусь на паперти с протянутой рукой. Это важно. Кстати, я вообще рассматриваю деньги, прежде всего, как то, что дает тебе независимость, а потом уже – удовольствие и все прочее. И, конечно, многим приходится делать выбор и не работать больше... Есть такие, которые сделали такой выбор. Но это – очень тяжелый выбор. И, конечно, никакой блог, никакой Твиттер, никакой Фейсбук не могут заменить собой журналистику. Это совсем из другой области вещи.

Какие общественные явления чаще всего вызывают у вас, как у журналиста,  вопрос «почему»?

Для журналиста это слово – почему – оно самое главное. Это вообще то, чем мы должны заниматься. Мы должны все время спрашивать: а почему? Это первое слово, на самом деле, у маленьких детей. Хорошие родители объясняют, или пытаются объяснить, пока не надоест, а потом отвечают «потому!» и отправляют сидеть перед телевизором. Потом этот ребенок приходит в школу, там сорок человек в классе, он тоже начинает спрашивать «почему?»,  но учительница говорит: «Будешь спрашивать «почему?» – вызову родителей. Сиди и молчи». А потом он выходит из школы в общество и снова начинает задавать свое «почему?». В основном в адрес власти, и это ей совсем не нравится. Это наше дело – спрашивать: почему? И я спрашиваю это по множеству, по множеству поводов. Вообще, мне кажется, что наша  функция – функция сторожевого пса, который лает. Мы ничего не решаем, мы же не власть в этом смысле. Но мы можем обратить внимание всех, в том числе и власти,  ведь она сама не скажет, и общества, на непорядок, и спросить: а почему? Зачастую власть, особенно у нас, отвечает: а потому! И вот здесь надо сказать: нет, так не пойдет, это не ответ. Если в вас не сидит вот это удивление, иногда с оттенком возмущения, по-разному, то в какой степени вы журналист, это вопрос. Потому что это стремление должно быть совершенно естественным.

Если бы к вам пришел инвестор и предложил создать собственный телеканал, каким бы он был?

Я бы отказался, потому что я никакой не руководитель, я никогда не хотел руководить. Я все-таки журналист. Но хотел бы увидеть, конечно, общественное телевидение, которое я считаю крайне важным, и которого не существует в России и, насколько я понимаю, не существует в Украине. Это такое телевидение, которое не зависит от власти и не нуждается в рекламе. Оно существует в 54-ех странах, если я не ошибаюсь. А финансируется оно в разных странах по-разному, но это не так важно. Не это делает его общественным. Общественным его делает то, что у него нет хозяина. И это, конечно, крайне важно. А у нас, в России, создали общественное телевидение с таким посылом, что главного директора снимает и назначает президент страны. Какое же это общественное телевидение? Это государственное. И ничего из этого не получится. Я это говорил много раз публично в присутствии и отсутствии руководства, и могу это повторить здесь.

Вы действительно говорили о том, что намерены покинуть Россию? Насколько правдивы эти слухи?

Я неоднократно говорил, что Россия – не мой дом. Это не хорошо и не плохо. Дом – это что-то такое, что состоит из множества мелочей, из поведения людей, из того, как они ходят, улыбаются, здороваются или не здороваются, как они едят, что они едят. Это возникает в результате того, как ты жил и где ты жил. У меня два дома: город Нью-Йорк, конкретно, не Америка, а именно город Нью-Йорк, и Франция. Там я себя чувствую дома. Не на 100%, потому что моя жизнь все время меня выдергивала оттуда, поэтому, полного ощущения дома у меня нигде нет, но там – больше, чем в России. И я никогда этого не скрывал. Ну, правда, когда я приехал, мне было 19 лет только, я очень хотел быть русским, я мечтал, чтобы меня считали русским, своим. Но мне давали понять неоднократно, что я – не свой. И, в конце концов, я согласился с этим. Это правда. Ну, нет, ну, что делать? Поэтому то, что меня держит в России – прежде всего и главным образом – это, конечно, работа. Я очень счастлив в своей работе. У меня такое положение тут, которого не будет ни во Франции, ни в Америке. Это совершенно очевидно. Поэтому, если я не смогу больше работать, если мне не дадут работать, то не исключено, что я уеду. Это я говорил. Но так, никаких панов, как вы выражаетесь, покинуть Россию, у меня нет. Я просто говорил, из-за чего я мог бы уехать.

Записала Анастасия Береза

загрузка...
Мы используем cookies
Соглашаюсь