Политический узник Андрей Санников: Я вернулся в другую страну

В тюрьме я начал писать сказки. Это мой разговор с сыном Данькой. Я даже просил жену, чтобы не посылала сыну фотографий. Я даже не ожидал, что это будет настолько тяжело ...

Два политических заключенных получили свободу в Беларуси в Пасхальные дни. На свободу вышли кандидат в президенты на прошлых выборах Андрей Санников и его доверенное лицо Дмитрий Бондаренко.

Андрей Санников был приговорен к 5 годам заключения в колонии строгого режима за массовые акции протеста после выборов 19 декабря 2010 года. Вины он не признал. Одним из элементов давления на политика и во время следствия, и в следственном изоляторе КГБ, и в местах заключения был шантаж возможными большими неприятностями для его близких, даже жизнью и здоровьем жены Ирины Халип и их сына Даника.

По словам Андрея Санникова, он даже в тюрьме чувствовал проявления солидарности с политическими заключенными. Политик считает, что именно они подтолкнули демократические страны впервые выработать в отношении Беларуси осмысленную, а не примитивную, по его словам, политику. И это в первую очередь дает шанс на освобождение всех политзаключенных. Об этом Санников сказал в интервью корреспонденту Радио "Рация" Геннадю Барбаричу.

Кому бы вы хотели прежде всего выразить благодрность за ваше освобождение?

Прежде всего, моим родным, моей семье. И вообще белорусам. Потому что я считаю, что солидарность, которую я ощущал даже через стены "американки", отношение людей к несправедливым приговорам, поддержка, которую мы ощущали, - это и привело к той политике, которая появилась сейчас в Евросоюзе. Впервые, я считаю, стала проявляться политика в отношении Беларуси, исчезли определенные иллюзии. И под этим давлением общественности, прежде белорусского общества, началась новая волна освобождений. Я думаю, я надеюсь, что мы скоро узнаем, что все политзаключенные на свободе. Думаю, что это первое задание, которое сейчас мы должны делать все вместе, чтобы это произошло как можно скорее.

Вы только что встретились с Дмитрием Бондаренко, вашим ближайшим соратником и другом. Как вы считаете, кто из политзаключенных и когда будет на свободе следующим?

Я считаю, что, прежде всего, должны освободить Николая Статкевича, Дмитрия Дашкевича, Эдуарда Лобова, Павла Северинца и всех, кто проходил по так называемому "делу анархистов". ... И очевидно, Сергея Коваленко. Я видел его на территории колонии "Витьба-3", когда его привезли. Я не узнал его. Не знаю, может умышленно его провели рядом со мной, когда я был на территории колонии. Я увидел очень плохо выглядящего человека, не зная, что это Коваленко. Только потом я узнал из газет, которые мне принесли, что Коваленко привезли. Тогда только я понял, что это он был. Очевидно, что речь действительно идет о жизни этого человека. И то, что его привезли в «Новинки», и то, что сейчас говорят, будто он сам прекратил голодовку, то я бы не стал этому верить. Потому что вся пенитенциарная система, которая существует в Беларуси, очень закрыта, секретна, никогда никакой подлинной информации оттуда нельзя узнать, когда этого не хотят сами сотрудники в тюрьме, колонии, психической больнице. Теперь в "Новинке" с Сергеем может происходить все, что угодно. Нам могут сообщать, что он и вес набирает, и так далее. А в действительности с ним может происходить что-то страшное. Может, Сергея Коваленко нужно освобождать в первую очередь. Потому что, еще раз подчеркну, я увидел это сам, к сожалению, я это почувствовал, что действительно идет о жизни человека.

А как вы сейчас оцениваете события на площади 19 декабря 2010 года, в день президентских выборов. Что это было? Кто выиграл, кто проиграл?

Я не могу одним предложением оценить события. Это был момент и возвышенный, и трагический. Не буду говорить, кто виноват ... Очевидно, виноваты те, кто применяет силу. Но вопрос более сложный. Это был момент, когда все могли воспользоваться той возможностью, которая помогла бы развиваться Беларуси в нормальном направлении. И этим не воспользовались. Это очень сложно и эмоционально, очень больно для меня. Мы знаем, что произошло в 2011 году. К сожалению, мы это предвидели - что если не будет взаимопонимания, то будет серьезный кризис в Беларуси. Обеднело все население Беларуси. Как можно говорить о выигрыше страны, или тех, кто сегодня при власти? Это вообще невозможно. Я считаю, что это довольно примитивный вопрос: кто проиграл, кто выиграл? Потому что речь не об этом, а речь о той опасности, которая существует в Беларуси для гражданина, для его прав, свобод, для семьи. И как все-таки вернуться к нормальной жизни, которая нам всем так необходима.

 

Если попробовать проанализировать ситуацию, что может ждать Беларусь при сегодняшнем раскладе в ближайшем будущем?

Я понимаю, что я вернулся в другую страну. Но я еще не до конца понимаю, в какую страну я вернулся. То, что что-то сумасшедшее происходит в Беларуси, это я вижу. Это я испытывал на своем личном опыте. И я чувствую то, что происходит сейчас в общественной и политической жизни. Откуда взялось это безумие? Потому что раньше его не было. Если это не кончится каким-то образом, я не могу говорить ни о каких оптимистичные прогнозы для Беларуси. Поэтому я думаю, что никогда не было такой серьезной ситуации в Беларуси. Никогда угроза существованию страны, личности, семьи не была такой большой, как сейчас. Что делать, как защитить себя, свою страну, независимость, достоинство? Пока я не готов ответственно говорить об этом.

Тюрьма тоже является в каком-то смысле лакмусовой бумажкой состояния всего общества. Что там происходит?

Андрей Санников

Я знал, что многие там находятся по несправедливым приговорам. Но я не осознавал масштабов. Я считаю, что это не только действительно лакмусовая бумажка всего общества, это, я бы сказал, наиболее извращенное явление, которое существует в Беларуси. Потому что тот, как говорится, "беспредел", который я видел там, на "зонах", в тюрьмах, просто переступил все границы. Причем эта система демонстрирует, что в Беларуси появилась группа людей, которая вообще не чувствует никакой ответственности не только за судьбу человека, но даже за жизнь человека. Это те, кто выполняет преступные приказы в колониях, в тюрьмах. И это тоже очень опасное явление.

На воле волновались даже за вашу жизнь. Разные слухи доходили. Какой у вас там был опасный момент?

Это тот период, когда была изоляция. Я написал ходатайство о помиловании. И после этого три месяца была почти полная изоляция меня от адвокатов, от семьи. Это был самый опасный момент. Что происходило, как происходило, я, может, потом расскажу. Сейчас я не буду ничего рассказывать.

А что Вы написали в прошении о помиловании? Власть действительно не сразу призналась, что оно существует. Возможно, им почему-то не выгодно признавать это?

Я понял это еще до того, как написал. Что не просьбу о помиловании они хотят получить от меня, что в их планах есть что-то опасное. И, к сожалению, это подтвердилось. Во-первых, не сразу даже приняли это ходатайство. Только со второго раза приняли. Это я говорю не о том прошении о помиловании, которое я написал 20 ноября. 23 декабря я написал еще раз, когда понял, что они скрывают его. А 20 ноября я два раза пытался "пробить" это ходатайство. И опять в витебской в тюрьме они приняли это ходатайство. А я убедился, что в планах что-то другое, потому что сразу началась эта изоляция. После написания ходатайства я сразу сообщил об этом и жене Ирине, и своим адвокатам, которых в то время было двое, а теперь только один остался. Я это сделал сам, сделал это сознательно. И попросил, чтобы не было никаких комментариев, чтобы это просто восприняли как факт, и все. Я написал об этом наверняка больше 30 писем домой, матери писал, жене, адвокатам, друзьям. Ни одно из этих писем до адресатов не дошло.

После тюрьмы вы собираетесь продолжать заниматься политической деятельностью?

Скажу так. Сейчас у меня большое желание вернуть свою жизнь. После длительного периода, когда я был лишен нормальных отношений, семьи, когда я не видел своих близких и родных, это первая задача. А об остальном поговорим потом.

Ходили слухи, что вам предлагали эмигрировать, уехать за границу. Это правда?

Нет, я не слышал таких предложений. Может, и были такие планы. Я не могу сказать, что вообще мне поступали какие-то предложения. Все делалось через какие-то разговоры - даже с зэками. Это я потом понял, что есть такой, может, классический образ, когда приходит некий сотрудник КГБ и что-то предлагает. Может так и происходит, но со мной так не было. Но я потом понял, что посредством таких вот вроде случайных бесед было много предложений. Очевидно, очень интересовало всю эту систему и весь этот режим, что я буду делать после того, как меня освободят? Я всегда отвечал, что в неволе я не могу ни говорить, ни принимать никаких решений. Решение может принимать только свободный человек. Вот теперь, когда я почувствую себя свободным, я буду принимать решение.

А вы еще не почувствовали себя свободным?

Пока нет. Потому что свободный человек для меня - это человек, который не ограничен ни в чем. И который не вынужден учитывать, например, то, что моя жена - пока не свободный человек. Что я не могу взять жену и уехать после десяти вечера к матери, которая немного болеет. И, например, не могла прийти и встретить меня вместе со всеми после тюрьмы, потому что болела. А жена не могла прийти, потому что ей запрещено это делать. О какой свободе можно говорить! Вот когда придет эта подлинная свобода, даже при условной свободе в Беларуси, тогда можно о чем-то говорить.

А что для вас было неожиданным после освобождения?

Наверное, эмоционально неожиданным было, что такой длительный период я был вынужден сдерживать себя психологически, сдерживать свои эмоции, даже и теперь, когда есть потребность в чем-то эмоционально реагировать, я автоматически это сдерживаю. Не думал также, что я почувствую себя физически намного лучше, как только переступлю порог своего дома и когда увижу своих родных. Что-то болело, простуда была. Но тут все исчезло, как только я вошел в свою квартиру. Для меня дом много значит. И теперь даже физически ощутил, что дом - это дом.

Как прошла ваша встреча с сыном? Он вас узнал в новом виде, без бороды?

Он откуда-то знал, что я без бороды. Никто ему не говорил, но он каким-то образом знал, что я брит. И я думаю, что его это немного пугало. Поэтому хорошо, что вернулся ночью, где-то в 3:00 пришел домой. Он спал. Поэтому я его поцеловал. А потом утром он немного с опаской посмотрел на меня. Но это буквально 5-10 минут - и мы друг друга вспомнили. Именно друг друга, потому что он уже такой взрослый стал за это время, и мне тоже надо было как-то привыкнуть. Но это было то, чего я ожидал. Главное, чего я ожидал.

Вы в колонии научились еще одной неожиданной вещи - писать сказки. Будете продолжать этим заниматься?

Андрей Санников

Я могу объяснить, почему я начал писать сказки. Я не мог эмоционально напрямую обращаться к сыну Даньке. Это было трудно, я пробовал писать ему письма - и я не мог. Это было настолько психологически и эмоционально тяжело для меня - оказаться в ситуации, когда я не могу поговорить, не могу обнять своего сына, которого я очень люблю, что как-то само собой нашелся этот выход - я начал писать сказки. Это мой разговор с ним. Я даже просил жену, чтобы не посылала сыну фотографий. Я даже не ожидал, что это будет настолько тяжело. Каждую минуту, почти каждую минуту я, с одной стороны, думал о нем, а с другой, пытался остановить эти мысли, потому что это приводило к очень сложному психологическому состоянию. Поэтому и появились эти сказки. И когда началась изоляция, я не мог сказки писать. Потому что я не пишу их как литератор. Это разговор с сыном. И когда этот разговор остановили, все - сказки кончились.

Геннадий Барбарич, Радио "Рация", Минск.

УНИАН в Google News