Первые ликвидаторы: Тигипко уверял нас, что пойдет к Ахметову и Пинчуку и все порешает

Нашу сотню отправили, как в атаку, с лопатами к реактору, сзади шли кагебисты, как НКВД за штрафбатом, у людей рвота, кровотечение, а генералы говорят: родина вас не забудет.

Чернобыль – это история большой трагедии. А еще Чернобыль это история семиста киевских мужчин, самых первых ликвидаторов из батальона 731. Их забирали 27 апреля вечером из общежитий трех больших киевских заводов: «Арсенала», «имени Патона» и «Радара», прямо в спортивных костюмах. Им разрешали брать с собой только военный билет и паспорт. А через две недели беспрерывного пребывания в зоне с пятнадцати- – шестнадцатичасовым рабочим днем, уже со рвотой, выпадающими зубами и кровотечением из носа и глотки, их отправляли в военный госпиталь.

Через двадцать шесть лет после трагедии из 700 человек первых ликвидаторов осталось около сотни. Некоторые из них по-прежнему остаются жить в своих крошечных дочернобыльских квартирках, там ютятся уже три поколения. У них кроме памяти о первых днях аварии есть еще несколько общих черт. Все 26 лет они сохраняют во рту привкус железа и крови.

Этих первых ликвидаторов легко посчитать, в первый месяц аварию ликвидировали только жители Киева и окрестностей. Их осталось мало, но они вместе. Встречаются, протестуют против ликвидации льгот, иногда голодают, четверо из них в течение года уже умерли.

Как все было на самом деле тогда ровно 26 лет назад? Об этом мы говорим с самыми первыми ликвидаторами 731-го батальона (все они члены организации «Никто, кроме нас»), которые накануне годовщины пришли в УНИАН.

НАС ЗАБРАЛИ В ЧЕРНОБЫЛЬ 27 АПРЕЛЯ, А ПЕРЕОДЕЛИ И ПОМЫЛИ ТОЛЬКО НА ПАСХУ – ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ

Николай Демьянов

Николай Демьянов, ликвидатор 731-го батальона:

27 апреля меня забрали люди из военкомата из общежития на улице Саперной (я работал на заводе имени Патона), сказали, случилась авария, для вас объявляется военное положение. Мы же все были военнообязанные, поэтому вопросов не задавали, надо – значит надо. Нас в том общежитии забрали, всех, кто был в комнатах. Сказали взять военный билет и паспорт и повезли на Краснозвездный проспект, где формировали батальон защиты, фактически первый батальон ликвидаторов. Моя жена была беременная.

Страха у нас не было. Вечером нас привезли в Чернобыль, первые сутки мы жили прямо на территории станции, реактор было видно. А на следующий день командование приняло решение нас отселить из Чернобыля, но это тоже была территория зоны аварии. Мы грузили песок, свинец в парашут, и это скидывали на станцию. Всего за месяц два призыва нашего батальона загрузили 50 тысяч тонн тяжелых грузов.

Первые дни нас очень плохо кормили, воды питьевой почти не было. В тот период бывали дни, когда мы засыпали голодными. Мы позже узнали, что иногда тыловики воровали консервы. На пятый день стали давать йод. Работали. Не было никаких средств защиты. Ходили в пыли и грязи. Помыли и переодели нас первый раз на Пасху 4 мая.

Потом нам сказали, что стали плавиться стержни, под реактором собиралась вода и что ее надо откачивать, иначе произойдет взрыв. Предупредили, что, если не откачать, то чернобыльский взрыв может повториться и поразить все в радиусе не тридцати, а трехсот километров. Нас построили. Сначала вызвали вперед коммунистов, потом добровольцев. Сказали, что это может быть смертельно опасным. И я пошел. Я думал о своей беременной жене, о том, что ребенок должен родиться и что я рискую собой ради него.

Мы пробивали реактор, добирались до машинного отделения, откачивали тяжелую воду. Перед откачкой выбили забор.

Уже через две недели нас привезли в военный госпиталь в Киев на Леси Украинки.

На протяжении следующего месяца у меня стали выпадать волосы. Выпадали два года. Потом начались другие проблемы со здоровьем, о которых я бы не хотел говорить. Сейчас ежемесячный пакет жизнеподдерживающих лекарств обходится от семисот до полутора тысячи гривен. Лечение два раза в год обходится в шесть тысяч гривен.

ТИГИПКО НАМ ГОВОРИТ: ЕСТЬ ВСЕГО ТРИ КВАРТИРЫ, ПОЙДУ К АХМЕТОВУ И ПИНЧУКУ – И МЫ ВСЕ ПОРЕШАЕМ

Владимир Резник, первый ликвидатор 731-го батальона:

Владимир Резник

731-й батальон в течение первого месяца после аварии состоял из двух призывов. Я был во втором призыве, который находился в зоне с начала до конца мая. Мы снимали радиоактивный грунт на территории станции. До 18 мая еще кругом на земле стояли флажки, куда нельзя заходить. А 19-го уже все сняли, нам дали лопаты в руки и говорят: вперед, снимайте почву.

Нашу сотню отправили, как в атаку: с лопатами к реактору. Сзади шли кагебисты. Шли за нами, как НКВД за штрафбатом. Им, к слову, тоже статус ликвидаторов дали. Чтобы приступить к работам по строительству укрытия, нужно было откачать тяжелую воду, убрать графит, грунт с территории станции глубиной в полтора лопатных штыка. Приезжало военное командование. Нас хлопали по плечу и говорили: «Сделайте все возможное и невозможное». Иногда возникали странные ситуации. Прилетают генералы из Москвы и вместо того, чтобы выяснить, что творится на станции, они говорят: у вас палатки стоят криво, стройтесь, чтобы поправлять. Или вот еще один военный «дебилизм»: устроить непосредственно под станцией караульную службу. Военные под флагом стояли на посту, а наши под станцией. «Зачем? - спрашивал я. - Люди дозу облучения получают». - «А как же? Это ведь армия», - отвечали мне. Прямо в тридцати метрах от реактора стоит караульная служба… А если кто выпьет, то с нас в качестве наказания снимали два-три рентгена. Мы их нахватали многие сотни, а нас на пару штрафовали. А бывала радиация и тысячу рентген в час. Иногда тем же заезжим генералам комбат докладывает: весь личный состав переоблучился, у всех рвота, в туалет ходить не могут. А они в ответ: «Родина вас не забудет».

В палатках в то время было 55 градусов жары, ночью холод до заморозков...

Любопытно, что в первых приказах о нашей доставке значилось, что были «отмобилизованы ресурсы». Мы даже не люди. Мы – ресурсы. Тогда первым ликвидаторам было обещано по тысяче советских рублей, по ордену и медали. Ничего не дали.

У меня было семь выходов на реактор. Любопытно, что эти выходы стали регистрировать только после 21 августа. О нас документы говорят очень скупо. Как я работал? Кружилась голова, терял сознание. Врач давал таблетку, делали полчаса перерыв и потом снова шли.

23 мая пришла шифровка – расформировать батальон и перевести с военного времени на мирное. Власть наложила гриф «совершенно секретно» на то, что такой батальон был и работал на военном положении. Нам выдали удостоверение, которое, вместе с военным билетом, подтверждает наше присутствие и нашу работу на ЧАЭС. Почему нас так зашифровали? СССР отчитался перед МАГАТЭ, что у нас всего 256 «лучевиков» - людей имеющих лучевую болезнь. Очевидно, хотели выдержать показатель. Когда члены нашего батальона стали писать письма в Кремль, мол, что их лишили здоровья и обманули, им намекнули, что в случае продолжения переписки их ждет психушка.

Когда мы сделали попытку восстановить историю батальона, то обнаружили, что многие документы уничтожены по причине их высокого радиоактивного заражения. Сначала нам долгие годы приходилось доказывать, что мы есть и мы живы, рады вы этому или нет... А последние два года мы боролись за свои права. Нас хотели на минимальные пенсии посадить.

Все, что мы попросили, - обеспечить бесплатное лечение, дать пенсию шесть-восемь прожиточных минимумов и квартиры для трех ликвидаторов. Мы в прошлом году 10 мая говорили с Тигипко на встрече о квартирах, и он искренне уверял: «Всего три квартиры? Пацаны, да вы что? Мы что, пацанам три квартиры не закроем. Я сам пойду к Пинчуку и Ахметову, мы все решим». Было два свидетеля этого разговора. По квартирам ничего не решили. Половине наших людей дали пенсии до восьми тысяч гривен. Еще половина живет на минимальную пенсию. За это время двухгодичной борьбы за то, чтобы все наши ликвидаторы получили деньги, четыре человека умерли. С Азаровым мы виделись дважды. Последний раз в августе прошлого года, он нам с удивлением: «Ребята, а что, ничего не решили?» Мы говорим: ни один вопрос не решили. Он: расходитесь, все сделаем. Карпачова тоже обещала. Тоже — ничего.

Видя, как власть себя ведет мы выходим на акции протеста. Даже те, кто получает пенсии выходит за товарищей, которые такой пенсии не имеют и не могут встать с постели. Неужели они и мы, отдав свое здоровье, не заслужили лечение? Почему мы боремся за признание батальона? Это память наша, наших товарищей, которая нужна нашим детям.

Записала Маша Мищенко

УНИАН в Google News